вдруг кричит яростно:
– Танки слева! По танкам слева прямой наводкой…
Пехотинец бежал, согнувшись, метя по снегу полами шинели, сильно припадая на левую ногу. Лицо смято страхом, глаза одичалые.
– Стой! – крикнул Горошко.
Пехотинец обернулся, выстрелил назад куда-то и побежал дальше. Горошко дал над его головой очередь.
– Стой!
Пехотинец как бежал – присел, увидев Горошко, охотно спрыгнул к нему в окоп. Сел на землю, озираясь.
– Куда бежал?
– Все бегут…
При свете горящей скирды Горошко разглядел его. Солдат был смирного вида. Глубоко насунутая ушанка примяла уши, они покорно торчали вниз; лицо небритое, глаза томящиеся, светлые.
– Как то есть все бегут? – продолжал сурово допрашивать Горошко, поскольку дальше собирался попросить закурить. – Я ж вот не бегу.
– А ты что же делаешь здесь? – робко спросил пехотинец.
– Наблюдаю. – И Горошко широко показал рукой. На пехотинца это произвело сильное впечатление. Раз среди такого страха и грома человек сидит, приставленный к делу, значит знает. И даже само место, где он сидел, показалось надежным. Он охотно подчинился.
– Закурить есть? – спросил Горошко.
– А увидит.
– Кто?
– Да он.
– Разуй глаза. Где он? Нет, ты выгляни, выгляни.
Но пехотинец не выглянул. Он и так насмотрелся достаточно, век бы всего этого не видеть.
– Милый человек! – сказал он с чувством, радуясь внезапно обретенной безопасности. – Мы же все пуганые, стреляные. Одно слово: пехота… Комбат кричит: «Пропускай танки над собой!» Артюхов, сосед мой, высунулся из окопа с гранатой – тут его танк и срубил пулеметом. Я уж сжался, сижу. Как его не пропустишь? Господи, ведь этак один раз испытаешь, другой раз не захочется. Как он надо мной пронесся, как опахнул жаром.
И в робких глазах его опять плеснулся пережитый ужас.
– Вот ведь как ты немца боишься, – сказал Горошко. – А он, между прочим, сам тебя боится.
Пехотинец принял это, как вроде бы посмеялись над ним. Он ничего не ответил.
– Ладно уж, кури, – разрешил Горошко, возвращая кисет. – Я тебя, можно сказать, ради табака и остановил. Вижу, солдат шибко бежит и не в себе как будто, ну, думаю, этот не успел табачок свой искурить.
Горошко щелкнул зажигалкой, поднес огонек пехотинцу и следом за ним прикурил сам. Они сидели в одном окопе, два солдата. Тревожное, озаренное небо было над ними, и воздух вздрагивал от мощных толчков. Горошко несколько раз затянулся и выглянул; пехотинец остался сидеть, как сидел, во всем охотно положившись на него, поскольку на себя самого не полагался.
Отсюда бой был виден иначе, чем с батареи. Метрах в пятидесяти от окопа жарко горела скирда соломы. За ней по самому краю поля мчались три низких танка, точно три дымовые завесы, оставляя за собой взвихренный снег, освещавшийся пламенем. А навстречу им длинными молниями вспыхивали залпы орудий.
Собственно, Горошко мог бы уже возвращаться: стога он поджег. Но, обученный действовать в одиночку, надеяться главным образом на себя и на свой автомат, он не очень смущался, что вокруг не было уже наших. Поглядывая с интересом на появившиеся в пламени пожара каски немецкой цепи, он рассчитывал, что уйти успеет. Подпустив немцев поближе, он дал по ним очередь.
– Что ж ты? Как же ты проглядел, а? Отражать теперь надо, – вскочив, в растерянности говорил пехотинец, суетясь и забывая про свой автомат.
– Стреляй! – крикнул Горошко. Лицо его дрожало вместе с прижатым к щеке прикладом, один глаз при свете пламени блестел зло и весело. – Стреляй, говорю!
Вот тут, за их спинами, словно несколько паровозов сразу стали выпускать пары, «катюша» дала залп через город. Воздух над головами наполнился шумом: это, набирая высоту, неслись огненные кометы. Пехотинец упал, но Горошко, сразу сообразив, дернул его:
– Бежим!
Под прикрытием залпа они выскочили из окопа, перебежали освещенное место и уже в кукурузе упали. Когда оглянулись назад, в стороне немцев возник город из огня и клубящегося над ним раскаленного дыма. Потом земля, на которой они лежали, задрожала, как живая, и грохотанием наполнился воздух.
Горошко глядел на все это азартными глазами и откусывал зажатый в кулаке снег.
– Господи, идем, что тут смотреть, – тянул его пехотинец. – Небо вон и то все в огне. Идем, пока живые.
Огненный город погас так же мгновенно, как и возник. Только белый дым, разрастаясь, подымался в небо.
– Ты сколько воюешь? – спросил Горошко и опять откусил снег крепкими зубами. Ему было жарко, снег таял от его горячей руки.
– Месяц воюю. Месяц целый без отдыха, – пожаловался пехотинец, беспокойно оглядываясь.
Над ними шелестели мертвые листья кукурузы, все вытянутые ветром в одну сторону. Слабо освещенные отблеском пожара, они казались теплыми. Горошко глянул на пехотинца и при этом смутном свете увидел его томящиеся глаза. И хотя пехотинцу было порядком за сорок, девятнадцатилетний Ваня почувствовал вдруг ответственность за этого человека, словно был старше его.
– Пойдем, – сказал он, встав с земли, и поправил на плече автомат.
И они пошли под уклон, скользя сапогами, хватаясь за стебли кукурузы, чтоб не упасть. Низкое зимнее небо было багрово освещено с земли, на которой шел бой. По временам за бугром вспыхивало ярче, кукуруза наполнялась множеством тревожно шевелящихся теней, и грохот раздавался позади.
– Пойдем, пойдем уж, – торопил пехотинец, полагая, что они удаляются от боя, а на самом деле вслед за Горошко шел на батарею, в самый что ни на есть бой. Но если бы даже узнал он, куда идет, вряд ли бы он решился отстать от Горошко: одному ему сейчас было еще страшней.
Они подходили уже к садам, и там вовсе близко было до батареи, когда чуткое ухо разведчика среди звуков боя отличило с наветренной стороны негромкие голоса и приглушенное рокотание мотора, работавшего на малых оборотах.
– Пойдем, чего тебе тут интересного? – видя, что Горошко опять останавливается, испугался пехотинец.
Но тот скинул с плеча автомат и на мягких ногах неслышно перебежал к кустам, присел и увидел, как с бугра, хорошо заметный на озаренном небе, спускается темный танк. Вокруг него суетились черные фигуры людей. «Немцы!» Пока батарея вела бой, они неслышно выходили ей в тыл.
На гребне показалась еще пушка, задранная в небо, и блеснули гусеницы второго танка, переваливавшего бугор. Горошко схватил пехотинца за отвороты шинели, притянул к себе, заговорил, дыша в лицо ему:
– Слушай меня. Вспышки видишь? Это наша батарея стреляет. Они там ведут бой, а тут им танки с тыла заходят. Понял? Тише, говорю! Понял, что получается? Беги на батарею, скажи, а я пока задержу их. Беги все садами. Потом овражек будет, он тебя и выведет
